По утверждению Бориса Могилевского, свои последние минуты легендарный шансонье провел с девушкой легкого поведения

Громкий скандал вызвала в кругах русских эмигрантов вышедшая недавно в Нью-Йорке книга воспоминаний 83-летнего Бориса Могилевского «Игры богемы». В ней автор, известный антиквар, весьма откровенно описал нравы ленинградской богемной тусовки 50-70-х годов, в которой вращался до эмиграции в США. В частности, он обнародовал пикантные подробности последних минут жизни Александра Вертинского, скончавшегося от острой сердечной недостаточности 21 мая 1957 года в гостинице «Астория» в Ленинграде. Как утверждалось в книге, вместе с 68-летним шансонье в гостиничном номере в тот момент находилась близкая подруга Могилевского – девушка, мягко говоря, легкого поведения. С помощью знатока русского шансона Максима Кравчинского я разыскал автора «Игр богемы» и в преддверии 125-летия со дня рождения Вертинского, которое отмечается 21 марта, попросил поподробнее рассказать эту историю.

   - С главной героиней этой истории я познакомился в середине 50-х годов в компании ленинградских стиляг, - поведал Борис Семенович. - Ей было тогда 19 лет. Звали ее Мила. А кличка у нее была Слойка. Так в то время называлась булочка, политая белым сиропом. И на Невском, где собирались стиляги, Милу все знали под этой кличкой. Она была высокая плотная блондинка с большим ртом и голубыми глазами. Имела первый разряд по плаванию. Ее мать работала судьей в Ленинградском городском суде. Жили они вдвоем на Васильевском острове в шикарной четырехкомнатной квартире, почти всегда свободной, так как мать редко бывала дома. И мы использовали ее квартиру для попоек и секса. Время было золотое. В нашей компании никто не учился и не работал. День мы проводили на пляже у Петропавловки, питаясь дешевыми пирожками и пивом, вечером находили две-три пары, которым негде было потрахаться, и за их счет шли в кабак, а после этого везли их к Слойке на квартиру, где все уединялись по комнатам.

   Как я теперь понимаю, Слойка была больна. У нее, как говорят в народе, было бешенство матки. Я тогда был очень силен и за ночь имел с ней десять и более соитий. А ей было все мало. Иссякая, она теряла сознание. Испытывая ее, я колол ей булавкой в попу. И реакции никакой не было. А через 10-15 минут она приходила в себя и была готова снова и снова заниматься любовью. Она была спокойна, пока ее не трогали. Но стоило совершенно незнакомому мужчине любой внешности и возраста, например, водопроводчику, который пришел чинить кран, дотронуться до ее руки или посмотреть ей между ног, как лицо ее покрывалось пятнами, глаза туманились, она валилась на пол, задирала подол и раздвигала ноги. Мол, берите, счастливчики, чудное молодое тело.

   Тогда было в самом разгаре увлечение джазом и Западом. И на этой волне я придумал устроить конкурс пианистов-джазменов. После долгих поисков дочь какого-то профессора – студентка консерватории – согласилась предоставить для конкурса их большую квартиру с роялем «Стейнвей». В качестве конкурсантов участвовали москвич Леонид Кауфман из оркестра Леонида Утесова, Фридман из Харькова и несколько ленинградцев – только вернувшийся из армии Владимир Шалыт, Наум Темкин из оркестра ЛИСИ, где пела Лидия Клемент, Анатолий Кальварский из ансамбля Ореста Кандата и начинающий тогда композитор Виктор Лебедев (впоследствии написавший песни к популярным фильмам «Небесные ласточки», «Гардемарины, вперед!» и многим другим – М.Ф.). А призом победителю была заявлена Слойка. Она наливала каждому пианисту до и после выступления рюмку коньяка и дарила поцелуй взасос. Определить победителя мы так и не смогли. В итоге Слойку забрал себе Кауфман – самый шустрый и богатый. Он шепнул ей на ухо: «Поехали со мной! Я тебе устрою праздник». И увез ее на ночной «Стреле» в Москву. Она была легкая на подъем и ни о чем особенно не задумывалась.

   У меня со Слойкой завязалась большая любовь. В нашей компании все обменивались партнерами. Только я был всегда с ней. Однажды вечером мы, разодетые, пошли в кабак при гостинице «Астория». Знакомый официант развел руками – мест нет. Потом вдруг посмотрел на ближайший к нам стол, где сидел одинокий пожилой господин, и сказал: «Это Вертинский. Я сейчас спрошу у него разрешения подсадить вас за его стол». Слойка вытаращила свои на пол-лица голубые глаза и уставилась на Вертинского, поедая его взглядом. Когда официант спросил у него разрешения, указывая на нас, он повернул голову, увидел Слойку и кивнул головой. Мы подошли, и я, сдвинув ноги вместе и вытянув руки по швам, демонстративно поклонился ему. Он ответил мне кивком головы.

   Тут мы стали свидетелями милого происшествия. Вертинский уже закончил ужин и попросил чай с лимоном. Официант принес чай в чашке. Он отослал его обратно, сказав, что чай подают только в стакане. Официант принес чай с плавающим лимоном в стакане. Он отослал его опять, сказав, что стакан должен быть в подстаканнике, а лимон и сахар – отдельно на тарелке. Когда официант в третий раз принес чай, исполнив все приказания, Вертинский ему не сказал даже спасибо. Выпил чай и направился к выходу, не оставив чаевых. И официант, глядя ему вслед, восхищенно произнес: «Барин!». Тут Слойка обратилась к Вертинскому с просьбой дать автограф. «Но на чем? – улыбаясь, спросил он. – На салфетке?». Она не растерялась и, выяснив, в каком номере он живет, обещала прийти к нему на следующий день и принести фотографию для автографа.

   Было уже довольно поздно. Мы еще недолго посидели в кабаке и тоже собрались уходить. «Боря, я что-то устала, - сказала мне Слойка. – Поеду домой. Давай отдохнем!». «Давай!» - согласился я. И мы разъехались по домам. Утром, поздно проснувшись, я выпил на опохмел бутылку кефира и лениво поехал на Невский. Подходя к «Сайгону», как мы называли кафе у Литейного, я узрел там околачивающихся стиляг. Они, как по команде, кинулись ко мне: «Боря, ты что, ничего не знаешь? Вчера ночью Вертинский умер… на Слойке». «Да вы что! – не поверил им я. – Мы после встречи с ним расстались. Она поехала домой». Как потом призналась мне Слойка, она примчалась домой, схватила свою фотографию и вернулась в гостиницу, чтобы ее подписать. Эту фотографию я у нее видел. На обороте был автограф: «Ночной фее, сказке, которая не приснилась».

   О том, что дальше произошло у нее с Вертинским, Слойка не рассказывала. «Ну, сам понимаешь…» - уклончиво отвечала она на мои расспросы и только хихикала. Что она там творила – могу только догадываться. Когда Вертинский умер, Слойка убежала. О том, что она была у него в номере, в гостинице никто не знал. Он же ее у себя не регистрировал. И никаких неприятных последствий для нее эта история не имела. А вот я из-за Слойки заработал туберкулез. Гуляя с ней, я же почти ничего не ел и только трахался круглые сутки. Меня положили в туберкулезный институт. А Слойка ходила по директорам магазинов, судя по всему, оказывала им услуги и приносила мне сумки с продуктами, чтобы меня подкормить. Наши отношения продолжались около трех лет. Потом я устроился работать в Леноблпотребсоюз, обзавелся собственной творческой мастерской на Васильевском острове, и у меня появились другие женщины. Последний раз я видел Слойку в начале 60-х. Она очень плохо выглядела. У нее были синие губы и какие-то припухшие глаза. «Что с тобой?» - спросил я. «Сердце», - ответила она. Об ее дальнейшей судьбе я, к сожалению, ничего не знаю. Но думаю, ее давно уже нет в живых.

   Михаил ФИЛИМОНОВ («ЭГ» № 11, 2014)